Народный артист Советского Союза маэстро Виктор Третьяков. Давид Ойстрах когда-то назвал его самым привлекательным и искренним дарованием. Сейчас его называют символом русской скрипичной школы. В мировом музыкальном пространстве у него репутация эталонного скрипача с безупречным стилем. Он живет в Германии и концертирует по всей планете. Музыканты со всего мира стремятся к нему на мастер-классы. Словом, Белгороду повезло: именно он, Виктор Третьяков, участвовал в открытии IV Международного фестиваля «Борислав Струлев и друзья».
Во всех поездках его сопровождает ученица и жена Наталья Лихопой. Она хранит маэстро от всего, что может потревожить мир музыки Виктора Третьякова. Он совсем не дает интервью но, как нам кажется, благодаря Наталье для «Мира Белогорья» сделал исключение и побеседовал с Ириной Смагиной.

Ирина Смагина: Виктор Викторович, вы однажды сказали, что только 1 % земного шара знает классическую музыку и с этим надо что-то делать. При этом вы практически всегда отказываетесь от интервью. Почему?

Виктор Третьяков: Я так сказал, что только 1 %?

И. С.: Знает. Вы уточнили, что именно знает.

В. Т.: Знает…

И. С.: Не понимает и любит, а именно знает…

В. Т.: Дай Бог, чтобы я был не прав. Может быть, все-таки больше. Нет, если взять весь мир, то, конечно, эта цифра примерно такая. Понимаете, я как-то не могу сопоставить интервью с концертом, в котором я выхожу на сцену. Вообще, музыканты выходят на сцену и говорят при помощи инструментов, голоса. Интервью – это все-таки для публики, наверное.

И. С.: Мне кажется, что вы могли бы увеличить число знатоков. Ведь запрос на знание и на понимание чего-то часто приходит через интерес к конкретному человеку, который транслирует это нечто. Да? Вот, допустим, Юрий Башмет сказал, что он музыку в себе по-новому как-то понял, услышав вас. Что уж говорить о неискушенной публике, которая, может быть, музыку не вполне глубоко понимает. Но, когда вы об этом что-то говорите, круг знатоков мог бы стать шире…

В. Т.: Да, но Юра сказал это, услышав меня в концерте, а не мое интервью.

И. С.: Башмет же профи… А обычные люди…

В. Т.: Я боюсь, что после моих интервью… Понимаете, на скрипке я играть достаточно хорошо умею, а говорить – не очень. Поэтому я не то чтобы боюсь, но может случиться так, что публика, люди, услышав мои интервью, если бы я их давал, наоборот бы сказали: «Да нет, мы на концерт не пойдем. И не интересно нам». Поэтому я предпочитаю все-таки выйти на сцену и там рассказать то, что я чувствую, то, что я ощущаю, как я это чувствую, с какой страстью, бесстрастием – по-разному. Так что не знаю… Мое мнение по поводу интервью все-таки не меняется.
И. С.: Тем радостнее для нас, что нам выпал такой счастливый случай.

В. Т.: Да, я впервые в Белгороде – в прекрасном городе. Хотя я очень мало еще видел, но я чувствую какую-то радость в душе. И сегодня я побывал в Преображенском храме на службе. Все для меня в Белгороде впервые. Здесь и одно из редчайших интервью, которое я даю за долгие мои годы на сцене, и эта служба, великолепный хор, великолепный храм… Ощущение, конечно, потрясающее у меня. Я очень рад, что я приехал сюда. Спасибо Бориславу Струлеву, что он меня сюда пригласил.

И. С.: А почему вы согласились? Ему пришлось долго вас уговаривать? У вас же очень плотный график.

В. Т.: Об этом лучше спросить мою супругу Наташу – как ему удалось ее уговорить. Нет, я шучу, конечно.
Мне было интересно. Город, в котором я никогда не бывал… Находится в таких местах – недалеко от Курска, Прохоровки. И мне захотелось здесь побывать. И я очень рад! Замечательный оркестр, совершенно замечательный! Я искренне говорю, что я просто искренне удивлен. Все-таки Белгород не…
И. С.: Вам есть с чем сравнить.

В. Т.: Да… Не столица мира, понимаете? Я просто поражен. Мне еще в десять раз приятнее здесь находиться, когда играешь с таким коллективом, который чувствует, отвечает… Замечательно!

И. С.: В зависимости от чего выбирается программа? У Вас Брух. Были какие-то варианты?

В. Т.: Мне захотелось просто играть Бруха. Здесь нет каких-то подводных течений – из-за этого, из-за того… Нет, такое у меня настроение.

И. С.: Расскажите об инструменте. Я знаю, что вы давно вместе.

В. Т.: Да, с 1971 года. В 71-м мне повезло – я приобрел инструмент Николо Гальяно, я в те годы еще играл на коллекционной скрипке Страдивари. Но этот инструмент, во-первых, свой, а во-вторых, он мне больше подошел по своей душе. Я почувствовал какую-то связь с ним и с тех пор играю на нем, чему очень рад.

И. С.: Если есть душа, значит, есть характер… Как складываются ваши взаимоотношения? Это борьба, взаимодействие, любовь, соперничество, может быть?

В. Т.: Здесь все есть. Все есть. Только нет борьбы. С инструментами типа Страдивари – там есть такое: как-то нужно приспособиться и приспособить инструмент под себя. А с Гальяно, с этим дорогим моему сердцу инструментом, мне как-то очень просто было. И он почувствовал меня, и я его. Так что там есть все, кроме борьбы.

И. С.: А это обычная история, что больше 40 лет музыкант и инструмент вместе?

В. Т.: Ну, это по-разному. Есть люди, которые часто меняют инструмент. Относительно часто, конечно. Но мне вот подошел инструмент, и, что называется, от добра добра не ищут.

И. С.: Это ваш второй, получается, инструмент? Первой была скрипка Страдивари?

В. Т.: Коллекционная, да.

И. С.: Которую…

В. Т.: Которую я отдал в госколлекцию. Вернул.

И. С.: Но появилась она у вас после победы на конкурсе.

В. Т.: Мне дали ее еще до конкурса, и вот потом – с 1966-го по 1971-й – я играл на коллекционном инструменте. А затем приобрел Гальяно.

И. С.: Маэстро, вот вы сейчас даже не произнесли это – «Конкурс имени Чайковского» – и не произнесли, что вам тогда было 19 лет. Победа в 19 лет на таком конкурсе – это как музыкальный Оскар, золотая медаль на олимпиаде… Наверное, как в космос полететь. Вы тогда раз и навсегда, Виктор Викторович, ощутили себя победителем?

В. Т.: Во-первых, я тогда и не думал: «Ах, мне 19 лет, и я победил на конкурсе Чайковского». Не было таких мыслей.

И. С.: Но вы же отзывы мэтров слышали о себе? Они говорили о безусловной победе.

В. Т.: Вы знаете, это потом уже стали больше об этом писать. И высказывания Давида Федоровича Ойстраха, Леонида Борисовича Когана…

И. С.: То есть все это было после?

В. Т.: В то время, сразу после победы на конкурсе, у меня не было таких мыслей…

Победил? – Да. Я в какой-то степени к этому стремился – выдать все, на что я способен. Но это я сейчас так думаю. А в те годы я просто выходил и играл, у меня не было каких-то мыслей: «Вот мне надо победить сейчас на конкурсе Чайковского». Это было как-то все само собой, так шло… Я занимался много с профессором Юрием Исаевичем Янкелевичем…

Сейчас я уже понимаю: да, это был, конечно, неслабый шаг. Когда я вышел играть первый тур и начал исполнять «Адажио» Баха, и взял первый аккорд, а правая рука так затряслась – было такое волнение, по-видимому. Но в течение 10-15 секунд я как-то взял себя в руки и потом все сыграл.

И. С.: А второй и третий туры?

В. Т.: Я помню это ощущение, что играл и думал: «Боже мой, я совершенно не волнуюсь». И с тех пор у меня такого волнения, чтобы дрожали руки, тьфу-тьфу-тьфу, никогда не было.

И. С.: С той поры вы больше ни в каком конкурсе не участвовали?

В. Т.: Нет.

И. С.: Почему?

В. Т.: Но это не надо было совершенно. Потому что конкурс Чайковского в те годы – это было все. Это был Олимп. Так что это совершенно не нужно было. А потом, конкурс, он все-таки имеет свои отрицательные моменты. Но это такая сложная уже материя дальше. Так что мне не пришлось больше так нервничать.

И. С.: А вы своих учеников все-таки готовите к конкурсам? Вы говорите, что сложная материя, объясняете, нужны они или не нужны?

В. Т.: Не все, во-первых, могут и должны готовиться к конкурсам, к сожалению. А нужны или нет – это сложно пояснить и понять по-настоящему. С одной стороны, они нужны. Особенно сейчас, в последние годы, без конкурсов очень трудно. И с конкурсами-то сейчас очень сложно пробиться, наверное, а без них, так сказать, вообще дороги практически нет. С другой же стороны, это, быть может, ограничивает творческую личность участника. Потому что он на протяжении какого-то достаточно длительного периода должен на одном сосредоточиться и учесть все подводные камни: жюри состоит из десяти-двенадцати человек, у каждого свои вкусы, все это нужно как-то причесать, что называется.

И. С.: Человек думает уже не о том – не о музыке?

В. Т.: Думает и о музыке, естественно. Если настоящий артист. Но здесь нужно очень лавировать между… Артист не может до конца дать себе волю открыть все, что в нем есть. Здесь нужно в рамках держаться так, чтобы понравиться в основном жюри.
И. С.: А если выйти за рамки, то есть риск, что случится, так сказать, перебор?

В. Т.: Да, конечно.

И. С.: А вы вот сейчас уже можете себе позволить не думать вообще ни о каких рамках и делать на сцене то, что вам хочется?

В. Т.: То, что мне хочется, но у меня просто здесь (показывает на голову) и здесь (показывает на сердце) уже существуют определенные рамки. Это называется у нас чувством вкуса. Я так воспитан и по натуре своей такой, наверное, человек, что не могу куда-то бросаться в стороны, эпатировать публику, как сейчас это, в общем, достаточно часто на сцене происходит. Чтобы поразить. Причем зачастую чувство вкуса изменяет. Это печально слышать и зачастую видеть.

И. С.: А ваши ученики все так же тонко понимают? Что такое вкус, чувство меры, можно, нельзя?

В. Т.: Вы знаете, можно все. Все можно, только осторожно. Так бы я сказал. Во всяком случае, я нахожу у них понимание.

И. С.: Как вы пришли к музыке? Если говорить еще о детстве? Это было послевоенное время, когда далеко не каждый мальчишка, наверное, мечтал стать скрипачом...

В. Т.: Воля судьбы, что называется. Мой папа был военным музыкантом. Он играл на трубе в военном оркестре. В городе Иркутске мы жили. И я всегда проводил время в летних лагерях военных, играя возле оркестра на кастрюлях, на крышках – отбивая ритм. Музыканты все говорили: «Ой, какой у него слух, какое у него чувство ритма!». Естественно, мои родители хотели, чтобы я учился на фортепиано. И была уже зима, не начало учебного года, и мы зашли с мамой в музыкальную школу. Был декабрь, уже часов пять вечера, почти все закрыто. В одну дверь, в другую – никого, никого, никого нигде. И вдруг открываем дверь, а там сидит мужчина в пальто, перед ним на столе лежит шапка зимняя... Он просто сидит. И мама сказала: «Вот мальчик, хотим, чтобы он учился играть на фортепиано». Он так посмотрел на меня и сказал: «Скрипка – царица музыки». Взял нас за руки, отвел в магазин. Купили скрипочку маленькую. И так я стал скрипачом. Он причем потом сам рассказывал, что он просто сидел, ему надо было идти домой, у него не было учеников, уже все закончилось. Он просто сидел и как будто бы ждал…

И. С.: Случайностей не бывает…

В. Т.: Воля судьбы, да. И потом он, поняв, увидев, что я очень талантлив, способен, написал в Москву, в консерваторию, что такой мальчик... Свешникову писал... В консерваторию, великим педагогам... Все говорили, что маленький. В консерватории не было тогда интерната. И потом он написал профессору Янкелевичу, тот ответил: «Пусть приезжает, я послушаю».

И. С.: Он вас совсем маленьким взял к себе?

В. Т.: Да, мне было семь лет. И родителям было очень сложно. Представляете? Им нужно было уехать из Иркутска, все бросить. И Ефим Яковлевич Гордин – мой иркутский педагог – каждый день приходил к нам домой и говорил: «У вас есть кусок золота. Вы зарываете его в землю». Каждый день приходил, каждый день. Родителям было очень трудно все вот так поменять.

И. С.: Мама же не была музыкантом?

В. Т.: Мама не музыкант. Но вот мама держала меня в руках. Мама сидела со мной дома и говорила: «Играй, как сказал Юрий Исаевич Янкелевич!». И я как-то старался играть. Интересно просто.

И. С.: А вы тогда понимали, ради чего все это делаете? Или это было, как у любого мальчишки, из-под палки, что называется?

В. Т.: Поначалу, когда были первые упражнения по пустым струнам, я был в таком упоении... Я три часа пилил эти пустые струны. На второй день мне стало уже не так интересно. Дальше – еще меньше. Ну, в общем, я занимался, конечно, исполнял все, но без ответа в сердце. А вот когда мне было 14 лет и я уже находился в Москве, я побывал в большом зале консерватории, и приезжал Исаак Стерн – великий американский скрипач… Я его послушал, и у меня как-то открылось вот здесь все (показывает на сердце). Тогда я ощутил, что можно сделать, как это можно. Это был колоссальный импульс – его выступление. В 14 лет. До этого я просто исполнял задания: надо – делаю.

И.С.: А что-то в вас сейчас осталось из детства, без чего бы маэстро Третьяков не состоялся?

В. Т.: Без тех серьезных занятий, которые были, я бы не состоялся наверняка. А занятия были по-настоящему серьезные. Потому что рядом сидела моя матушка и говорила: «Ты не так играешь». Вот без этого точно не состоялся бы. Без работы ничего не получится, каким бы талантливым человек ни был. Так что низкий поклон моей матушке еще раз.

И. С.: Я недавно услышала от одного достаточно известного человека, что никак не влияет семья на формирование. Дескать, у очень интеллигентных родителей может вырасти кто-нибудь совершенно неопределенного рода занятий, неопределенной личности и прочее. Вы тоже так думаете?

В. Т.: Я не знаю, здесь какую-то закономерность я бы не смог провести. У всех по-разному. Это опять же судьба и какая-то удача. Вот недавно мне понравилось, как сказал Зельдин: «Вот все желают здоровья, здоровья, здоровья. Пассажиры «Титаника» все были здоровы. Удачи надо желать».

И. С.: Виктор Викторович, я давно хотела спросить у большого музыканта: любовь к музыке с течением жизни как-то меняется? Ребенок в детстве слушает музыку, потом ребенок слушает и начинает что-то играть, а потом, когда слушателя становится все меньше, а творца этой музыки все больше, – может быть, это уже и не любовь к музыке, а любовь к делу, которым занимаешься?

В. Т.: Понимаете, отношение к музыке у серьезного музыканта, мне кажется, не меняется. Меняется понимание. Погружение в музыку. Чем дольше ты этим занимаешься, тем, естественно, ты больше не только чувствуешь, но и понимаешь, что ты чувствуешь. И понимаешь, как свои чувства и свои ощущения превратить в музыку.

----------
В. Т.: Пленка закончилась...

И. С.: Ну, ладно, раз жена говорит, что артист устал.. Виктор Викторович, спасибо вам большое!

В. Т.: Спасибо. Было очень приятно. И, действительно, разговорили...